Затемнение в Грэтли - Страница 29

Я выпучил глаза. Что это, сознательная линия поведения – эти неожиданные замечания, которыми она словно дает понять, что давно меня раскусила?

– Хорошо, – продолжала она, – будем разговаривать не здесь. По четвергам я пью вечерний чай рано, потому что мне к пяти нужно быть в детской больнице.

Она повела меня через переднюю, но по дороге остановилась, чтобы распорядиться относительно чая. От меня не укрылись беспокойные и предостерегающие взгляды старой служанки. Обе женщины просто до неприличия не умели ничего скрыть.

Гостиная оказалась очень уютной, не совсем в английском вкусе, но от этого она ничуть не проигрывала. Хозяйка сняла, наконец, халат. Темно-красное платье очень шло ей, несмотря на то, что как будто еще резче оттеняло ее широкие скулы и впадины под ними. Чрезмерная суровость лица и болезненная хрупкость не мешали ей быть красивой. Я понимал, что вижу ее в невыгодный для нее момент. Она не знала, как держаться со мной, и это ее сердило и мешало быть естественной, а мне для моих целей нужно было поддерживать в ней беспокойство и раздражение. И если вы захотите упрекнуть меня в жестокой игре на нервах усталой женщины, вспомните, что делали немецкие и японские солдаты с множеством женщин, гораздо более измученных, чем эта.

– Я хотел поговорить с вами относительно вашего пациента Олни, – начал я, глядя на нее в упор.

– А что с ним?

– Он умер.

Прикидываясь удивленными, люди всегда поднимают брови, таращат глаза, открывают рот и так далее, но, если вы будете внимательно наблюдать за ними, им не удастся вас провести. Однако эта женщина и не пыталась прибегнуть к таким уловкам. Напротив: искренно удивленная, глубоко потрясенная, она пыталась это скрыть. Была ли то обдуманная игра, ловкий маневр? Но, чтобы успешно вести такую игру, женщина должна быть гениальной актрисой, а доктор Бауэрнштерн, по моим наблюдениям, была очень плохой актрисой. Так что я теперь почти уверился в том, что она не знала о смерти Олни. А я для того и пришел сюда, чтобы это проверить.

Я в нескольких словах рассказал ей, что случилось с Олни, не упоминая о том, что он, видимо, был втащен в машину, переехавшую его, и затем выброшен в другом месте. Ее не следовало посвящать в версию об убийстве.

– Теперь другое, – продолжал я. – Я уже вас предупреждал, что хочу задать вам один вопрос. У Олни было больное сердце?

– Да, – отвечала она. – Вы хотите знать, мог ли по этой причине несчастный случай оказаться для него роковым скорее, чем для всякого другого? На это я вам определенно отвечу: да. Ужасно жаль его. Он мне нравился.

– Я в этом не сомневаюсь… А кому еще было известно о том, что у Олни болезнь сердца?

– Он мог рассказать об этом множеству людей. Некоторые больные – да и здоровые иногда – любят поговорить о своих болезнях.

– Знаю. Они часто надоедали мне такими разговорами. А Олни не обращался до вас к какому-нибудь другому врачу?

– Он мне об этом не рассказывал, – ответила она холодно. – Какое вы имеете право меня допрашивать?

– Ровно никакого, доктор Бауэрнштерн, – усмехнулся я.

Служанка подала чай, хотя явно предпочла бы угостить меня синильной кислотой. Удивительно непосредственное существо была эта женщина! Ни за что не доверил бы ей никакой тайны.

Чай был на столе, и хозяйке волей-неволей пришлось переменить тон, несмотря на неприязнь, которую я, видимо, вызывал в ней.

Разливая чай, она сказала:

– Когда меня называют «доктор Бауэрнштерн», я чувствую себя самозванкой.

– А разве это не настоящая ваша фамилия?

– Я ношу фамилию покойного мужа, – пояснила она, – знаменитого венского педиатра Бауэрнштерна. Он умер два года назад, и мне до сих пор как-то неловко, когда меня называют «доктор Бауэрнштерн», словно я выдаю себя за человека, который знал в десять раз больше.

– Да, это понятно. Но отчего же вы не практикуете под собственной фамилией, как очень многие замужние женщины-врачи?

Она посмотрела на меня с гордым вызовом.

– Я не хочу, чтобы думали, будто я стыжусь немецкой фамилии. Я гордилась тем, что ношу ее. Муж мой был великий человек.

– Он был эмигрант?

– Да, конечно. Когда нацисты водворились в Австрии, он потерял все, кроме своей репутации. Ее они не могли у него отнять, как ни старались.

Это было сказано, разумеется, с глубокой горечью, но я уже не раз слышал, как люди со злобой говорили о нацистах, а потом оказывалось, что их этому научили в Берлине, где они проходили специальный курс шпионажа. Такие маневры не требовали особой хитрости.

Я оглядел комнату. Но хозяйка была не из тех, кто выставляет фотографии близких людей в своей гостиной.

В дверь позвонили. Ни один из нас не обратил внимания на этот звонок.

– И вы тоже некоторое время жили в Вене?

Мы часто в книгах читаем, что у кого-то «просветлело лицо». Так вот в эту минуту, глядя на доктора Бауэрнштерн, я впервые понял, что это значит. В ней словно кто-то включил свет.

– Да, я два года провела в Вене, работала у мужа в больнице, то есть тогда он еще не был моим мужем. Я тоже хотела стать детским врачом.

– А почему же не стали? – спросил я напрямик, но не очень грубо, так как меня по-настоящему заинтересовал этот разговор.

– А почему вы, например, не стали… ну, кем-нибудь другим, не тем, кто вы сейчас? – парировала она немедленно. И должен признаться, я на миг был огорошен. Отчего в самом деле я не ищу себе нормальной честной работы в какой-нибудь залитой солнцем стране, а сижу здесь и прикидываю, скоро ли смогу поймать в ловушку одного из этих людей? К черту!…

Я видел, что она читает мои мысли. Но вместо того, чтобы обрадоваться, как игрок, которому наконец повезло, она стала приветливее, выражение ее глаз, всего лица заметно смягчилось. Да, с этой женщиной надо быть начеку!